Попала я в закрытое женское отделение психиатрической больницы ровно 25 декабря, спустя три месяца без одного дня, как спросонья услышала по радио о курсах Норбекова по восстановлению зрения. Эти три месяца пролетели быстро, и как будто прошла целая жизнь. Невероятно много перемен внутри и снаружи. Вначале жизнь менялась постепенно, но потом лавиной мощных метаморфоз меня снесло на обочину бытия. И вот я уже значусь сумасшедшей, и меня лечат от самой себя.

Знаю, что должна быть как все, чтобы выпустили. Нельзя буянить, кричать, возмущаться или качать свои права. Но надо признавать себя больной, каяться в личном безумии и делать вид, что очень благодарна всему персоналу за лечение.

Я не знаю от чего на самом деле меня тут лечат. Всё это кажется одной большой ошибкой, недоразумением и поначалу отчаянно верится, что ещё немного и — поеду домой. Не понимаю, за что меня наказали и не знаю когда настанет конец этому театру абсурда, когда выпустят на свободу, когда закончится эта кошмарная больница. Многого не знаю, но замечаю всё.

Больные вокруг не все таковые. Кто-то действительно неразумен и кричит почти сутками. Кого-то привязывают к кровати время от времени. Кто-то слышит голоса и бьётся головой об стенку. Но большинство - нормальные. Такие же как я.

Я не верю в своё сумасшествие. Просто излишне заигралась в волшебство, сверх меры стала верить в чудеса и уехала из реальности в розовые мечты. А здесь мне обрезают крылья. Режут по живому. Многие в отделении тоже верят в чудо. Все разговоры только о выписке. Когда кого выпишут, и кто что будет делать на свободе.

Надежда оказаться дома до нового года растаяла быстро. Меня обманули. Никто со мной не говорил, никакой врач. Никто не выяснял степень моей нормальности или ненормальности. Сразу же назначили капельницы и стали колоть препараты, то есть лечить.

После первой же внутривенной капельницы я заснула и проспала несколько часов. Никогда раньше просто так без усталости не спала днём. Но тут пришлось. Сморили психотропными лекарствами. После второй капельницы сон стал постоянным спутником моего безцельного больничного существования. Я спала на ходу. Спала в столовой и в туалете. Спала, идя по коридору отделения и спала, сидя в кровати. Я спала, когда говорила и когда молчала. Ночью принимала горизонтальное положение, и до утра мой сон казался естественным. С каждым днём я всё дальше отдалялась от реальности и всё меньше понимала происходящее вокруг.

Мама приходила ко мне часто, буквально каждый день. Приносила вкусности. В комнате свиданий мы не говорили, я только ела. Но постепенно и это стало невозможным. Лицевые мышцы каменели, я не могла раскрыть рта и глотать. Еда из меня вываливалась вместе со слюной. При этом зверски хотелось есть. Я готова была проглотить слона, но на деле не могла съесть ни крошки. Мама меня заставляла есть, убеждала в правильности хорошего питания, а меня выворачивало при виде еды. Даже тошнило, когда пробовала есть.

С каждым днём я слабела всё больше, пока не наступил день, когда не смогла встать с кровати. Я полностью отдалась во власть сна. Но сон этот был не настоящим, а наркотическим медицинским. Таким сном успокаивают буйных пациентов. Считается, что он лечит, но меня это безпамятство губило. Я не могла нормально ни ходить, ни сидеть, ни лежать. Тело не просто не слушалось, оно приказывало в ответ. Я хотела лечь, а оно говорило, чтобы я мигом вставала. Я вставала и тело тут же хотело снова лечь или сесть. Я садилась и тело верещало, что так не годится, что надо вставать. Я металась из угла в угол и не знала, что делать. Позже более опытные пациенты объяснили, что это называется «непосидячкой», и случается она почти у каждого из-за нейролептиков.

Осложнялось всё ещё и строгими больничными порядками. Каждое утро и вечер нас пересчитывали, будто мы могли куда-то деться. В этом закрытом отделении острых первичных эпизодов всё было для пациентов ограничено. Окна с решётками. Двери все на запоре. Только в палатах пациентов дверей не было и ночью постоянно горел свет. В столовую три раза в день мы ходили строго по часам. После еды на выходе брали таблетки и капсулы и принимали их перед медсестрой. И не дай Бог попробовать выплюнуть таблетку или засунуть её под язык или вообще не глотать. Тут же следовал окрик, приказание, принимались физические меры. Если это не помогало, пациенту то же самое лекарство вкалывали внутримышечно. Таким образом отвертеться от лечения почти невозможно. А самого пациента не рассматривали в качестве человека. Все мы там были сумасшедшими, не имевшими право голоса.

Я почти сразу же поняла, что никакой бунт не поможет. Пока меня считают тихой пациенткой, ко мне нет особых претензий и есть шанс, что выпустят на волю быстрее. Поэтому я притворялась таковой. Труда это не составило. Я и так спала на ходу. Мысли растекались призрачным желе и подрагивали своими несуразностями. Сочи и моя поездка до Невинномысска казались событиями из прошлого тысячелетия, подёрнутые покрывалом забвения. Все идеи по новой работе в Тяньши уже не беспокоили. Чем дальше, тем меньше во мне оставалось своих мыслей. Я стала со всем соглашаться. С распорядком дня и ночи. С невкусной едой и таблетками. С тем, что я теперь сумасшедшая, а значит никчёмная, и это навсегда. Психотропные препараты, блокируя часть рецепторов мозга, таким образом подавляли мою волю, и я очень быстро превращалась поведением в апатичное тусклое существо. Таких называют «овощами» и таких в отделении было большинство.

Строгие порядки много чего запрещали. Например, днём, как бы себя не чувствовал, на кровати ни сидеть, а тем более лежать нельзя. Она должна быть полностью застелена, включая покрывало, на которое запрещено садиться, а в это время надо ходить в коридоре туда-сюда. Там есть спасительные скамейки, но они почти всегда заняты. Стоит присесть на освободившуюся, как через минуту непосидячка гонит к вставанию. Круг по коридору прошла, а сесть уже некуда, стоять тоже невмоготу и остаётся только мучиться и гипнотизировать стрелки больших часов на стене — поскорей бы еда началась — единственное развлечение.

Постоянно хочется спать. Я была готова лечь где угодно и заснуть в любую минуту. Но даже ночной обязательный сон не приносил облегчения. Каждое утро сушила мокрую от слюней подушку. Во рту при этом ощущала сухость, а в теле - жажду. Часто пила воду из-под ржавого крана в туалете, но это не помогало. Постоянный голод ни столовая ни мама удовлетворить не могли. При этом я толстела. Начал выпирать живот, округлились ноги и руки, и я стала себе физически противна. Ведь я всегда была стройной, занималась спортом и даже не могла себя представить с жирком. Но таблетки сделали своё гадкое дело — я полнела с каждым днём. Позже из интернета узнаю, что азалептин, которым меня кормили больше всего, расщепляет глюкозу в крови, вызывая патологический аппетит, жор, а следом и полноту. Полнели все, с каким бы весом не поступали в больницу, и врачи за это хвалили. Считалось, что если пациент остаётся стройным, ему ещё далеко до выписки.

Уже прошёл январь, когда врачи заговорили о выписке в мою сторону. Но не чтобы выписать, а наоборот, они говорили, что выписать меня сейчас не могут, что я не в том состоянии, чтобы себя самостоятельно обслуживать. Конечно они были правы, но я не хотела в это верить. Думала, что стоит оказаться дома и перестать принимать психотропные препараты, как сразу же стану прежней Галей – умницей и красавицей. Поэтому я просила врачей отпустить домой, но от меня только отмахивались.

Когда я не смогла уже ходить, меня стали водить в столовую и туалет санитарки. Ноги настолько ослабели, что я их не чувствовала. Руки при этом не висели плетьми, наоборот, они жили своей жизнью – сами поднимались до уровня пояса и в таком положении оставались. Стоило об этом вспомнить, я их опускала. Но спустя время они незаметно для моего сознания снова подымались. Со стороны, еле-еле передвигающая ноги с поднятыми руками и мутным взором я действительно казалась ненормальной, не от мира сего. Но больше всего меня угнетало то, что я перестала быть собой. Я не смеялась, а только плакала. Ночью или вечером в подушку – так, чтобы никто не видел. Плакала беззвучными слезами. Жизнь казалась конченной, а я сама себе — живым трупом.

В феврале меня повели на чистку крови. Поскольку идти я уже не могла самостоятельно и мало что понимала в окружающем пространстве, меня волокли два дюжих санитара. Они почти несли меня, я только слегка передвигала ногами. Эта процедура нужна была, чтобы хоть немного привести меня в чувство и буквально поставить на ноги. Если бы я могла передвигаться самостоятельно, меня бы уже выписали. Для этого нужен был электрофорез.

Огромная толстая игла вонзилась в мою левую руку. К ней прикрепили трубку. Дали маленький резиновый шарик, который я сжимала из последних сил. Надо было много раз его сжать, чтобы выкачать из меня хотя бы пол-литра крови. Я старалась, понимая, что всё это делается на пользу, но дело двигалось медленно. Когда пластиковый мешок наполнился тёмно-бордовой массой, его положили в специальный прибор, где из крови вымывали всю химию. В это время в меня заливали физраствор. Через полчаса полилась в меня уже очищенная кровь. Снова я стала качать шарик. Так постепенно каждые пол-литра крови во мне заменяли обновлённым. Раза четыре уносили и приносили мешки с кровью, пока процедура не закончилась.

Спустя два часа после процедуры на удивление я смогла встать сама. Меня по-прежнему тащили санитары, но я уже чувствовала прилив сил. Даже сознание прояснилось, и я заметила в той комнате нежно-лиловые занавески и цветок белой герани на подоконнике.

Через неделю процедуру повторили. Потом ещё раз. С каждым разом мне становилось лучше и лучше. После третьего раза вызвали на комиссию.

Санитарка привела меня и оставила в большой комнате с овальным столом. Она чем-то мне напомнила комнату в милиции с большим начальником. Тут тоже был начальник и много подчинённых психиатров. Дядечка во главе стола привстал и пригласил меня сесть. Я послушалась. Все тут же пристально уставились на меня. Они разглядывали меня как какую-то букашку под стеклом. Одна женщина что-то быстро строчила в амбарной книге. После того, как я поздоровалась, меня спросили:

- Как вы себя чувствуете?

- Хорошо.

- Как думаете, вы сможете работать в таком состоянии?

- Конечно.

Дядечка покачал головой.

- А мы думаем, что не сможете.

- Смогу, - настаивала я упорно.

- Но вы же больны.

- Нет, мне уже лучше. Я хорошо себя чувствую. Я смогу.

- Всё-таки комиссия думает, что вам пока лучше не ходить на работу.

На этом заседание закончилось.

Потом в отделении врач предлагала мне пойти на инвалидность с тем, чтобы получать пенсию. Я отказалась. Мой брат уже несколько лет был психушечным инвалидом, и я не хотела себе того же, ибо это как добровольно расписаться в собственной неполноценности. Мама вроде со мной согласилась, но осталась недовольной.

Лишь в конце февраля меня выписали, да и то – условно. Я должна была каждый день посещать дневной стационар и официально всё ещё была на больничном. Там мне давали таблетки и отпускали домой. Так я и проходила ещё месяц в этот стационар и только после этого считалась официально выписанной.

Сказать, что пребывание в больнице оставило во мне след, это ничего не сказать. Чувство, будто душой и телом попала под разящий поезд или каток. Я ощущала себя растоптанной и униженной. Вся жизнь скатилась под откос из-за этой больницы. Осознавала, что теперь на мне несмываемое пятно, из-за чего угасла жажда жизни.

       Предыдущая глава        Оглавление       Следующая глава