В день выписки из больницы дома меня ждали два неприятных сюрприза. Первый явился злыми словами брата. Только увидев меня на пороге, он сразу же выдал:

- Я всегда мечтал, чтобы ты попала в психушку. Чтоб поняла, каково мне там было.

Не нашлось слов в ответ. В больнице я вообще о нём не думала. Раньше тоже не придавала значения его больницам. Меня мало волновало пребывание Вовчика там, ведь мы никогда не были близки духовно. Только лишь звались братом и сестрой, да на одной территории жили. Почти как соседи. Тем печальней оказалось знать, что брат меня подсиживал в эту больницу много лет.

Второй сюрприз выдала бабушка. Она сильно сдала здоровьем. Если раньше Мария Николаевна бегала всюду резвым оленем — на рынок, на дачу и вообще по городу — то теперь никуда из дома, кроме как во двор на лавочки уже не выходила. Когда Вовчик впервые попал в больницу — после этого сдала я, начав слепнуть. А теперь бабушка. После больницы она в нашей семье единственная любила меня по-прежнему и постоянно бодрила, советуя забыть о случившимся.

- Всё пройдёт. Забудешь больницу как страшный сон. Ты же умница, - утешала меня она.

Но я не могла делать вид, что этой больницы не было. Тем более, что мама с братом кардинально поменяли ко мне отношение. Впервые я почувствовала себя рядом с ними паршивой овцой — той, которая их позорит. Раньше таковым много лет был брат, а теперь я оказалась крайней.

Ни мама, ни брат моей тоски не понимали. А я ещё не догадывалась, как ощущение унизительного пятна личной ненормальности на репутации надолго погрузит меня в депрессию. Они, эти два близких по крови человека, делали всё, как мне казалось, чтобы ещё более сделать меня несчастной. Мне было категорически запрещено общаться с друзьями, ходить в поэтический клуб, ездить в горы, заниматься боевыми искусствами и даже самой выходить в город. Со мной носились как с хрустальной торбой наперевес, но в этом чувствовалась не забота, а неусыпный контроль тюремщиков. Из больницы-тюрьмы всамделишной я с выпиской переместилась в тюрьму без решёток.

Врач-психиатр рекомендовала постоянно до конца жизни пить таблетки. Но стоило только выйти на волю, как я от них отказалась. Ко мне потихоньку начало возвращаться бодрое состояние, но до моего прежнего уровня энергетики было ещё далеко. Я только лишь перестала спать на ходу и начала помалу осознавать реальность.

На дворе весна, когда надо бы радоваться ласковому солнышку, проклюнувшимся почками, жёлтым одуванчиками и малюсеньким фиалочкам, каждому листочку и цветочку, каждому новому тёплому деньку после долгой зимы, но я, наоборот, погружалась в уныние. Так было впервые. Я раньше не догадывалась, как это жить и не радоваться жизни, а тем более моему любимому времени года, когда я родилась. Теперь весь внешний жизненный антураж мало влиял на моё настрой. Как будто я жила в вакууме внутри невидимого прозрачного кокона, куда не проникают краски бытия и который почти не колышет житейское море.

Также я печалилась из-за своей неожиданной полноты. Я не просто несколько килограмм прибавила, а стала необъятной. Однажды меня увидела дворовая подружка и спросила:

- Ты родила? Кого? Когда?

Я не смогла ей внятно объяснить почему вдруг стала толстой, никого при этом не рожая. Соврала, что резко изменился обмен веществ, но не сказала почему. Так впервые я начала стыдиться себя и своего внешнего вида.

О том, чтобы менять питание и снова заниматься спортом для избавления от лишнего веса речи не шло — мать всё это запрещала, грозя новой больницей. Если раньше, когда ей не нравились мои действия, она вслух лишь ворчала и вела закулисную борьбу, то теперь стала воевать со мной открыто и теперь у неё появился козырь — мой ярлык «сумасшедшей», который она вытаскивала каждый раз, когда я делала или даже хотела делать что-то против её воли, тем самым ограничивая мою свободу. Это ещё больше вгоняло меня в тоску. О том, что можно уйти жить на съемную квартиру и жить самостоятельно вне неусыпного маминого контроля — это даже в голову не приходило, настолько я была затюканная в своей безпомощности.

Вся та прорва друзей и знакомых, с которыми я общалась раньше, исчезла из моей жизни. Я ведь не могла больше ходить ни на какие тусовки, не могла ни с кем общаться. Но я не стала ни перед кем притворяться и врать о том, где пропадала целых три месяца. Сказала всё как есть. Но лишь тем, кому могла сказать, ведь с большей частью тех, с кем общалась раньше, мне уже не разрешалось водиться, а меня никто из них и не искал. Мама полностью взяла под контроль мою жизнь. Если раньше я по сути делала что хотела, а её только уведомляла, то теперь мне ни шагу нельзя было никуда ступить без её надзора. Каждый мой поступок обмусоливался вслух со всех сторон, при случае меня стращали больницей. Мама говорила, что если буду себя плохо вести, она снова вызовет врачей и снова я окажусь за решёткой. Это пугало. Я жила в страхе — отвергнутая всеми, кроме бабушки. Единственным желанием было — удавиться. Я не видела в жизни иного выхода и не знала куда бежать.

Мои самые близкие подруги тогда считались соседки по проезду — Юля и Наташа. Втроём дружили с раннего детства. Последний год перед больницей даже сходили вместе в горный поход. Поэтому первые, кому я сообщила о том, где была, были они двое. Я пригласила их в гости.

Мы сидели на кухне. Мама с Вовой были где-то в квартире и слышали, как я рассказывала историю помещения меня в сумасшедший дом. Ругала маму и брата, как бесчеловечных людей, исковеркавших жизнь. Была очень эмоциональна и ждала от подруг моральной поддержки. Те молча пили чай с вареньем и просто слушали. Их лица ничем не выражали ни удивления, ни отвращения. Не было в них и согласия со мной, хотя в тот момент я хотела думать иначе. Они не отворачивались, а только слушали. Когда я ждала от них подтверждение своей правоты и спрашивала, они кивали и поддакивали Но также они кивали и моей маме, когда та, придя стала вмешиваться в разговор. Мама одергивала меня, просила помолчать, но я уже не могла остановиться. Мне надо было хоть кому-то выговориться. Надо было получить подтверждение своей правоты у подруг, с которыми мы столько времени провели вместе.

Однажды Юля, когда умерла её бабушка, а она при этом была одна дома, в первую очередь прибежала ко мне. Точнее позвонила, сообщила о смерти бабушки и попросила прийти. Я мигом помчалась и была с ней рядом в трудный час. Потом пришла её мама и дедушка. Юля постепенно пришла в себя, и я её оставила с родными людьми.

В больнице тоже умерла часть меня, поэтому остро требовалась помощь близких подруг - их моральная поддержка, участие и понимание. В процессе разговора мне даже казалось, что всё это есть, что они на моей стороне, но время всё расставило по своим местам.

Нет, они от меня не отказались. Не стали дразнить «дурочкой» или «сумасшедшей», не стали явно коситься в мою сторону и распространять сплетни. Они не чурались меня, когда мы случайно сталкивались на улице. Просто незаметно и очень плавно они вдвоём как-то подозрительно слаженно от меня отдалились. Если я им не звонила и не заходила в гости, мы не виделись. Но, чтобы сотворить новую встречу с одной из уже бывших подруг, мне надо было получить разрешение от мамы, убедить её, что мне это нужно. На встрече же уже не было прежнего, тёплых и доверительных отношений. Меня просто терпели, я стала им чужой. Чувствовала это и постепенно сама отдалилась - не стала себя навязывать.

Мама говорила, что я зря им рассказала про больницу, что надо было молчать и таиться. Я же не могла носить всё в себе и тем более скрываться от тех, с кем раньше делила огромное количество своих переживаний. Ну, как я буду с ними говорить о прежнем, когда у меня на уме совсем другое? Как можно жить по-прежнему, когда перевёрнута вся жизнь? При этом сама мама обо всём призналась на моей работе в медакадемии.

- Зачем? - спросила я.

- Я не могла поступить иначе. Тебя долго не было, они не знали что и думать.

- Можно было не говорить.

- Они бы всё равно всё узнали. У ректора руки длинные.

В итоге на работе меня уволили без излишних церемоний. В день, когда закончился официальный больничный, я пришла как ни в чём не бывало на своё рабочее место, а оно занято. Они ещё не видя этого больничного, не видя меня, приняли другого человека. Меня отправили к главбухше. Та, которая меня неизменно хвалила и ставила всем в пример, даже разговаривать не захотела:

- Теперь не я решаю как с тобой быть. Иди к ректору.

В приёмной старушка-секретарша долго делала вид, что меня не замечает и к моим словам о том, что мне надо повидаться с ректором, оставалась глуха. Но мне повезло — он сам вышел. Везение заключалось в быстром решении вопроса. И я бы ещё поняла, если бы со мной говорили по-человечески. Начальство можно понять, они ведь не знают, почему меня поместили в сумасшедший дом, и на что я способна теперь. Они боятся. Ещё более они боятся того, что когда-то считали меня нормальной. Ректор также не захотел со мной говорить. Только бросил коротко и безапелляционно:

- Такие работники нам не нужны.

- Валентина Николаевна, сказала обращаться по поводу увольнения к вам.

- Я этим не занимаюсь. Идите к ней.

Оказалось, хотели меня уволить по статье за прогул, считая прогулом день, когда я поехала в Невинномысск, зайдя утром на работу всего на пять минут. Они думали, что я буду держаться руками и ногами за эту работу. То ли заявление моё не нашли, то ли мама моя слишком уверенно говорила, что я после больничного выйду на работу и обязательно буду работать. Они все решили, что мне дорога эта работа. Кому-то, кому надо устраивать детей в медвуз возможно она кстати, но не мне.

Долго ещё после этого мама ставила мне в упрёк фразу про очки, за которыми я якобы пошла домой. Может она думала, что останься я в «день мусора» на работе, всё было бы иначе. Но нет, я ушла бы оттуда позже, ведь решение уже принято.

Я ещё раз написала заявление на увольнение, меня рассчитали, и на этом всё закончилось. Увольнению я была только рада. Меня настолько достала эта рутинная работа с перебиранием бумажек, что став безработной я ни капельки о ней не пожалела. Думала, что ухожу в никуда.

Однако неожиданно для самой себя очень быстро нашла другую работу, причём такую, о которой давно мечтала. Меня взяли корреспондентом в местную газету «Аграрное Ставрополье». Это было даже выше, чем мои самые смелые мечты. Я и журналист! Подумать только - не какой-то там внештатник, а всё как положено.

Но радость была недолгой. Очень скоро поняла, что заказная журналистика вообще не про меня. Это ещё хуже, чем заниматься нелюбимым делом. Писать я люблю и делаю это по-своему. Но писать по чужой указке о том, о чём совершенно не хочется — значило для меня загонять свой талант в рутину обыденного ремесленничества. Где же тут искусство?

Мне хотелось писать одно, но главный редактор наказывал писать о другом. Мои материалы отвергались или откладывались в сторону. Потом предложили работать менеджером по продажам. То есть обзванивать по большому телефонному справочнику организации по алфавиту и предлагать им покупать рекламу в газете. Меня хватило буквально на пару дней. Потом устал язык, и я поняла всю бесполезность этой затеи в моём исполнении. Никто ничего не хотел покупать, а втюхивать и уговаривать я не умела.

Однажды я съездила в однодневную командировку в село. Взяла интервью у бабушки об её сыновьях к предстоящему празднику победы девятого мая. Та щедро мне наливала излишне сладкий чай, от которого я не могла отказаться. Дала мне вырезку заметки из старой газеты об её сыне, которую я полностью перепечатала вместе с фотографией. Без моей подписи, как автора, её поместили в праздничном выпуске. Фотографию как и обещала, я вернула почтой той бабульке вместе с вырезкой по почте. Было ещё в тот командировочный день гуляние по кладбищу, где председатель колхоза рассказывала какие они молодцы, сколько там порядка навели, как у них там всё хорошо и очень просила об этом написать. Ещё сокрушалась, что приехала я, а не моя начальница, с которой они договаривались. А я не знала, как от неё отделаться. На том моя единственная командировка закончилась. Ещё одна статья была о конюшне, где выращивают чистокровных лошадок. Там тоже дали мне красивую фото наездницы. Тут уже я писала всё сама.

Вот и все мои опубликованные в газете материалы как якобы штатного корреспондента - про клеща, переписанный материал с другой газеты и про наездницу. Это за год официальной работы в газете. Наверное надо было быть там более активной, но я не могла делать то, что не хотелось. Поэтому только первый месяц старалась, потом стухла. Моя трудовая книжка была у них, а я по сути целый год сидела дома. Но что это был за год!

       Предыдущая глава        Оглавление       Следующая глава