Впервые я разорвала цепи обывательского рабства под названием «дом-работа-дом». Нигде толком не работая, я была предоставлена сама себе, и это меня вполне устраивало. Когда нет ежедневных обязательств, высвобождается огромное количество свободного времени. Мне, как натуре творческой, это оказалось весьма кстати. Но нельзя сказать, что я обрела свободу и счастье. Наоборот, освободившись от оков одного рабства, ненароком, я сама надела на себя оковы, имя которым — уныние.

Внешне, если глянуть со стороны на мою жизнь, то кажется она чудесной. Однако осознание, что я побывала в сумасшедшем доме, подтачивало мою душу изнутри. Хотелось удавиться буквально, и я волком выла от безысходности.

Психов нигде не любят. На них показывают пальцем. Их сторонятся, боятся. С ними мало кто водится. Меня сия чаша не минула. Я стала для окружающих психом уже по факту своего одноразового нахождения в сумасшедшем доме. Понимая всё это, хочется умереть. Мне всего двадцать шестой десяток пошёл, а внутри чувство, что жизнь закончилась, оборвалась на самом интересном месте, когда я, наконец, что-то начала в ней понимать, когда начала стихотворить.

Я не оставила творчество, но теперь в моих стихах веет безнадёгой. Частенько добровольно в них умираю, иногда воскресая или продолжаю жить после смерти. Не хочется думать, что всё это про меня, и мои стихи сами собой получаются от мужского или третьего лица. Поэзия эта чернее чёрного, но с надеждой на существование света и со страстным стремлением его найти. Я, блуждаю в потёмках, но зная, что солнце есть, ищу выход из мрачного туннеля отчаянья, ненароком сама себя программируя на то, от чего убегаю — на смерть, ни грамма не подозревая, что именно я являюсь творцом своей вселенной, формируя её через стройные и гармоничные, но такие смертельно опасные стихи.

Про свет, который несмотря ни на что продолжала излучать моя истерзанная душа, я даже не подозревала и единственным намёком оказались слова Оли Тарнавской, которые она сказала мне, когда я впервые пришла в её квартиру после больницы. Они с сестрой Ксюшей очень удивились моему внешнему виду — толстому и поникшему, снова с очками на носу. Долго расспрашивали что со мной. Я рассказала всё без утайки, и на удивление нашла в лице двух сестёр моральную поддержку, о которой даже не смела мечтать. Мы до моей госпитализации были знакомы всего ничего, я не рассчитывала не то, что на дружбу, но даже на понимание и доброжелательное отношение. Пошла к ним по инерции. Больше идти было не к кому.

Когда они поняли в какой передряге я побывала, Ольга, вдруг очень пристально заглянув вглубь меня, сказала:
- Знаешь, есть во всей этой истории жирный плюс.

- Какой? - недоумевала я.

- Ты внутри осталась прежней.

- Насмехаешься? Разве не видно, во что я превратилась?

- Всё это не важно. Если захочешь, ты похудеешь и очки снимешь. Главное другое — внутри ты прежняя.

- Не понимаю...

-Твоя основа осталась прежней. Твой стержень по-прежнему в тебе. Он цел, и эта ситуация не сломила его. Не важно, что внешне ты выглядишь иначе. В самой-самой глубине твоя настоящесть никуда не делась. В тебе нет злобы и ненависти на обидчиков, ты по-прежнему любишь мир. В эту любовь сейчас подмешивается яд страха, но сама любовь никуда из тебя не делась. Береги её.

Её слова казались мне странными, потому что все эти рассуждения про внутренний мир, который мне удалось якобы сохранить, казались ничего не стоящими. Я видела, что внешняя моя жизнь пошла под откос, и это пугало до одури.

Тогда часто солёная вода из глаз становится постоянным спутником моего бытия. Порой я плачу при маме, но она это воспринимает как мою психушечную болезнь. Поэтому сдерживаюсь и плачу, когда никто не видит. Со временем я даже научилась плакать беззвучно, надо только незаметно осушать лицо.

Внутри комок, подступающий к горлу. В голове туман, а на сердце пещерная чернота. Это можно было бы назвать депрессией, но я страстно хотела жить. Мне просто было очень плохо без всяких видимых причин, если не считать того, что я недавно вернулась из дурдома. Проще всего было винить во всём маму, поместившую меня в сумасшедший дом, но на деле всё оказалось несколько глубже.

─ Чего ты хочешь? ─ спрашивала риторически меня мама.

─ Уйти в монастырь, ─ честно и совсем не риторически отвечала я.

Мама на это в ответ только смеялась. Для неё это была шутка, а я взаправду рассматривала вариант монашества. Вся земная жизнь казалась ненужной, и единственный выход я видела в отречении. Мне ничего не стоило отказаться от всех, так называемых, удовольствий, жить самыми простыми радостями. Я хотела, чтобы все обо мне забыли, чтобы я для всех тех, с кем общалась раньше, перестала существовать. Для этого было два выхода, два ухода - из мира или из жизни.

Раз жизнь моя перестала быть идеальной, раз на мне несмываемое пятно позора, тогда не стоит дальше эту жизнь жить. Либо я буду отличницей, либо вообще уйду из школы.

Думая об этом всерьёз, никаких реальных попыток для осуществления желания я не делала, понимая что нет поблизости монастыря, куда хотела бы пойти, и — нет такого, куда меня бы взяли. Я хотела стать монашкой, чтобы оправдать своё существование.

Кому я нужна, если я сама себе противна?

Как женщина я вряд ли теперь состоюсь. В монастыре же это норма, там все незамужние и бездетные. Вот туда потому мне и хочется уйти, чтобы снова стать «нормальной». От безысходности все мои мечты только на это и направлены.

В то же время по-прежнему нравится мирская жизнь. Меня только выбешивает невозможность жить как раньше. Ушло из жизни чудо, растворилось волшебство, и я теперь не просто обычный человек, а ещё гадкий и опозоренный — тот, который никому не нужен.

Раз я никому не нужна, тогда и мне никто не нужен.

Маме всего этого не объяснить. Теперь она мне даже мамой родной не кажется. Просто человек, которого знаю давно, но который предал, поместив в ту самую больницу. Теперь она для меня только тюремщик, от которого хочется сбежать. Куда угодно, хоть в монастырь, хоть умереть.

Я ухожу — в лес. Потом возвращаюсь домой. И снова через несколько дней в лес. Там мне хорошо среди безмолвных деревьев и безлюдной пустоты. Я обнимаю стволы и плачу. Смотрю на небо сквозь ветки деревьев, а наружу выплёскиваются солёным гейзером слёзы отчаянья. Порой я плачу беззвучно, поливая влагой землю. Вопрошаю Бога, в чём же моя вина. Молю вселенную о прощении. Мечтаю о покое в душе. Лес меня понимает. Поплакав, мне легчает и снова я возвращаюсь домой с тем, чтобы потом опять уйди в лес.

Мама ничего про эти походы не знает. Лес недалеко. Это могут быть глухие уголки городского парка или ботанический сад. Это может быть даже грецкий орех на даче, который знаю с детства. Там тоже можно скрыться. Сесть в малине на землю, обнять себя и делать вид, что ешь сладкие ягоды, а в это время плакать от жалости к себе.

Постепенно я поняла, что хочу забыть своё прошлое, стереть его не только из памяти, но и из семейных альбомов. Тихонько доставала оттуда все те фотографии, на которых была изображена я и — уносила в лес. Там сжигала.

В первый раз было особенно трудно.

Я помнила все те радостные моменты, которые хотелось сохранить в памяти. Накопила немало альбомов с хорошими фотографиями за несколько лет. Особенно много их было с турпоходов по горам. Всё это я уничтожила.

Не могла себя лишить жизни, как бы этого ни хотелось. Поэтому я решила её стереть. Нет фото — нет памяти — меня тоже как бы нет.

Когда фотографии впервые занялись огнём, я зарыдала. Будто не бумага плавилась, а моя душа тлела. Теперь вместо меня останется лишь пустота и то, что люди сами обо мне вспомнят.

Во второй раз я вместе с фотографиями сожгла и свой юношеский дневник, с которого началось моё писательство. Там тоже было слишком много меня настоящей, которую я хотела стереть, забыть, уничтожить. Может тогда станет легче. Если не было у меня хорошей радостной жизни раньше, если она стёрта, то тогда нечего и печалиться, что сейчас вместо жизни блеклое существование.

Я всё не могла понять, в чём провинилась, раз жизнь со мной так поступает

─ Ты не виновата, ─ повторяла мне много раз Ольга Тарнавская, к которой я частенько тогда захаживала в гости, ─ Это твою маму, а не тебя надо было класть в психушку. Тебе просто не повезло быть её дочерью.

─ Не знаю. С одной стороны, я всё ещё люблю её. Но с другой, не понимаю, как она могла так безчеловечно со мной поступить!

─ Главное, что внутри ты осталась прежней.

─ Лучше бы жизнь моя была прежней.

Ольга в этот очень непростой период моей жизни мне помогла. Она была практически единственным человеком, который в меня тогда поверил. Точнее не разуверился после того, как я вышла из сумасшедшего дома, и я очень ей за это благодарна.

В душе я конечно понимала, что по-прежнему не будет никогда, а по факту продолжала хорохориться и считать себя лучшей. Чтобы обозвать себя шизофреничкой — об этом тогда даже речи не шло. Тем более, что и не было изначально у меня такого диагноза. Врачи сказали, что у меня «лёгкое» психическое заболевание и никакая не шизофрения. Кстати, слова «шиза» в отношении себя я тогда страсть как боялась. Мне даже хотелось стереть из жизни сам факт попадания в дурдом, только я не знала как это сделать.

Врачи говорили, что чтобы начать выздоравливать, надо признать свою болезнь, но это последнее, что я собиралась делать. Прошло долгих девятнадцать лет, мне понадобилось бесчисленное количество раз за это время попадать в психиатрическую больницу, пока после очередного психоза, когда я чуть не погибла, я, наконец, осознала — да, я больна психически.

Это осознание мне помогло оттолкнуться от дна болезни, чтобы начать излечиваться, потому что раньше я её отрицала — невозможно разбудить того, кто притворяется спящим.

Сначала у меня и правда никакой шизофрении не было, но постепенно психиатры уточняли диагноз, и он у меня дорос до шизофренического. Раньше я думала, что это врачи-дураки, не могут сразу поставить правильный диагноз. Оказалось, что это я дура, не принимала свою болезнь, никак не лечилась, залетала регулярно в дурдом и из «лёгкой» моя болезнь стала «тяжёлой», а потом и «хронической». Врачи диагнозами своими просто констатировали меняющиеся раз от раза факты в отношении меня.

Если бы я сразу же признала себя сумасшедшей, если бы не чуралась ни медикаментозного, ни психотерапевтического лечения, то, однозначно, жизнь моя сложилась бы иначе. А так мне пришлось много лет сражаться со своими демонами, не зная, что победить их невозможно. Максимум, что я могу — это не стать их рабом. Но я, уйдя от рабства обывательского, попала в рабство другого рода. Сойдя с ума, я притворялась нормальной, закрывая глаза на свою сумасшествие. Так, я лгала себе и уходила от себя настоящей. Разрыв с реальностью после каждого попадания в больницу всё увеличивался и увеличивался. Я даже научилась себя ненавидеть, а точнее своё рабство, которого не осознавала.

В больнице в первый раз никак не диагностировали мою сумасшествие за одним маленьким исключением. Меня спрашивали, слышу ли я голоса. Я искренне не понимала, что они имеют в виду.

- Ваш голос я слышу.

- Нет, так, чтобы человека ты не видела, а голос его слышала.

- Слышу, по телефону.

- Нет, не по телефону, а голос с голове.

- Нет, такого у меня никогда не было.

И я с тех пор стала считать, что шизофрения — это если слышишь голоса, а если нет, то это ложная шизофрения, и во всём виноваты родственники, которые положили в дурдом и кто угодно, только не я сама, и вообще — я никакая не сумасшедшая.

От недели до трёх лет — так варьировались сроки моего нахождения вне больниц все эти годы. И каждый раз я обвиняла окружающих, которые меня не так поняли в том, что я попадаю в больницу. Лишь когда я впервые услышала голос в своей голове, бредя в одиночку по трассе навстречу своим бредовым мыслям во время очередного психоза — лишь тогда, выйдя из больницы я поверила, что да — я шизофреничка.

Раб, осознающий своё рабство, наполовину уже не раб. Когда я осознала себя психически больной, только тогда, как и пророчили врачи, я начала выздоравливать. Однако, обо всём этом расскажу по-порядку.

       Предыдущая глава        Оглавление       Следующая глава